Борис Пильняк

Я плохо к ней отношусь, потому что Пильняк не увидел ничего в Америке. Он в Японии еще что-то увидел, а в Америке ничего не понял. Он пошел здесь по стопам Маяковского, который тоже увидел там культ доллара, главным образом, и по стопам Горького, который ничего не увидел, кроме желтого дьявола, кроме золота.

Америка предстала Пильняку страной штампа, ну это потому, что он языка толком не знал. Настоящую Америку написали в России только Ильф и Петров в «Одноэтажной Америке». Точно так же, как роман о мебели, надо сказать, у Ильфа и Петрова получился гораздо лучше, а это потому, что Ильфу и Петрову присуще было насмешливое, несколько дистанционное, ироническое отношение к происходящему, а…

Не только «Че-че-о», они вместе написали пьесу «Четырнадцать красных избушек». Они вообще дружили. У них как у литераторов нет ничего общего, будем откровенны. Эренбурга как-то спросили, что общего у Евтушенко и Вознесенского. Он ответил: «Что общего у двух ночных путников, которых привязали разбойники к дереву? Дерево у них общее». У них общее было то, что их травили. А в остальном, конечно, Пильняк ― гораздо менее глубокий писать, в нем нет того языкового чуда, хотя он хороший писатель, настоящий.

Что связывает Платонова вообще с русской классической литературой? Чувство глубокого коллективного бессознательного, неформулируемого. Народ хочет превратиться в плазму,…

Написать такую книгу в любом случае стоит, потому что Пильняк — очень интересный представитель своего времени, он переболел всеми его болезнями: и под белыми он походил, и с Платоновым он общался и в зависимости от него побыл, и пытался писать таким ровным соцреалистическим языком, каким написан у него «Соляной сарай» или «Волга впадает в Каспийское море».

Я никогда не мог Пильняка с удовольствием читать, потому что наряду с великолепным чутьем (а чутья у него никто не отнимет), наряду с великолепным чувством конъюнктуры, иногда просто подводившем его, потому что он писал на самые острые темы, а это уже было опасно, как вышло с «Повестью непогашенной луны»; наряду с этим, мне кажется, у него…

Нет, это замечательная картина, и она совсем не прямолинейная. Вы в нее вглядитесь, все-таки Цымбал — постановщик «Защитника Седова», это очень сильный режиссер. Сейчас он работает в документальном кино, так сложилось, но Цымбал работал вторым режиссером на «Сталкере» и у него есть могучий опыт делания кино. Он не просто ученик Тарковского, он — один из режиссеров, работающих в его традиции, традиции именно вопрошания о человеке. И для меня «Повесть непогашенной луны» — она именно о том, о чем снял Цымбал — о логике, о страшной логике нового времени, которая вытесняет этого комбрига, которая вытесняет Фрунзе (прототипа), а приходит время других людей. Пильняк писал, вообще-то говоря, о другом.…

Нет, не думаю. Видите, отношение Замятина к Маяковскому — сложная тема. Маяковский по отношению к Замятину повел себя очень плохо — он поучаствовал словом и делом в травле Пильняка и Замятина. То есть он… Ну, вы помните, когда в двадцать девятом году за публикацию «Мы» и «Красного дерева» за границей на них обрушились все писательские организации. Но тогда это было ещё вегетарианское сравнительно время, и ничего им не было. Пильняк был репрессирован восемь лет спустя. А Замятина даже, может быть, за большевистское прошлое отпустили за границу, как-то обошлось. Он все равно умер в тридцать седьмом, но от грудной жабы.

А вот как относился Замятин к Маяку, к Маяковскому — это довольно сложная…

Пильняк, мне кажется — это такой вариант Андрея Белого, только он проще, послереволюционный Белый. Почти все, что написал Пильняк, кроме повести «Красное дерево», очень плохо. Но он одним из первых чувствовал все главные интенции эпохи. Он первым понял Сталина и написал «Повесть непогашенной луны», он написал первый производственный роман с вредителем, очень плохую книгу «Волга впадает в Каспийское море». Русский реванш он первым почувствовал, он написал «Соляной амбар». Об Америке он первым написал, плохо. «О'кей!» — это ужасная книга, но после нее, на её как бы руинах появилась гениальная книга «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова. Он все чувствовал первым. Вот как Эренбург. Только…

Ну конечно, новаторская — в том смысле (читайте Эткинда), что Пильняк размывает традиционный нарратив, традиционное повествование. В каком смысле размывает? В том смысле, что героя больше нет, а есть только масса, которая перед нами движется. Равным образом размыт этот нарратив, например, в романах Иванова Всеволода «Кремль» и «У». Равным образом он размывается у Артёма Весёлого в «России, кровью умытой». Перестают действовать герои, понимаете, и начинает действовать масса.

С чем это связано? С тем, что наступил век масс, с тем, что революция — это вообще такое дело коллективное. И у Пильняка, обратите внимание, ведь там же нет героев, там есть хронологические рамки, есть предельно…

Я в книжке про Маяковского довольно подробно рассматриваю этот эпизод, который редактору «Нового мира» Полонскому стоил должности. Полонский, к счастью для него, успел умереть своей смертью в 1933 году. Но, конечно, история с Пильняком, она и лефовцами часто использовалась для травли Полонского. И вообще это была не очень красивая история.

Во-первых, тогда ещё границы фронды не были определены, всё было зыбко, это 1926 год. Во-вторых, понимаете, какая штука? Пильняк — он же человек, который очень во многом зависит от мнения интеллигентного читателя, и фронда для него — очень важный способ достижения успеха. Для Пильняка вообще важно успеть первым. Вот такая у него была немножко…

Я не думаю, что они у него заимствуют. Мне кажется, что они вообще о нём не знают. Не всех расстреляли писателей, пишущих в таком стиле. Просто действительно Пильняк — наиболее влиятельная фигура в русской литературе 20-х годов, в прозе. Влиятельная потому, что вообще в 20-е годы пришло такое торжество второго сорта. Не потому, что Пильняк — уж такой принципиально второсортный писатель. Нет. Потому что Пильняк — это такая довольно бледная копия Андрея Белого с его завиральными повествовательными идеями, с его энергией повествовательной, с его приёмами. Белый был гением, но почти нечитабелен. Пильняк гораздо проще для усвоения. Он действительно ученик Белого, тяжёлая ладонь Бугаева всё время…

Не всегда и не все. Дело в том, что интерес к оккультизму вместо интереса к Богу, к самоанализу, даже, может быть, вместо атеизма, в котором есть свои привлекательные стороны, интерес к оккультизму — это шаг назад. Ну, примерно, как интерес к национализму, крови и почве вместо космополитизма, интернационализма, открытости и так далее. Да, переходные эпохи, да, трудные времена — они приводят обычно к некоторой деградации.

Понимаете, Русская революция дала вспышку модерна, но давайте не забывать, что эта вспышка модерна имела быть перед, в предреволюционной ситуации. А в семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом годах с великим искусством обстояло трудно. Так же собственно, как и с…

Она деградировала в очень многих отношениях. Она проще, примитивнее. В каком-то смысле безнравственнее, циничнее. В каком-то адаптивнее, но она травка по сравнению с пальмой. Как соотносится интеллигенция 20-х годов и Серебряного века? Примерно как Борис Пильняк и Андрей Белый. Это два псевдонима, условно говоря, как Бугаев и Вогау, очень интересно, что они почти созвучны и здесь, как такие двойники. Белый — великий писатель, Пильняк — великий путаник, хотя и талантливый тоже человек. Вот так они и соотносятся.

Знаете, эмигрантским мемуарам, особенно мемуарам Юрия Анненкова, который был гениальным художником и довольно обыкновенным литератором, насколько можно судить по «Повести о пустяках»,— верить этому можно с очень большим приближением. Верить Одоевцевой и Иванову вообще не нужно, это художественное преувеличение, художественные произведения, притом, что высокохудожественные: и тексты Иванова («Петербургские зимы»), и особенно, конечно, тексты Одоевцевой. «На берегах Невы» — это книга, которой я многим обязан: я прочел ее в 12 лет. Дали нам почитать, дома было много самиздата, и как раз картинка Анненкова на обложке — я этот синий том вспоминаю с огромной нежностью. Я от матери много знал…

Этот текст стал известен в свое время благодаря литературным беседам Георгия Адамовича. Адамович на него откликнулся, потому что его поразила подлинность. Он, как и в будущем его однофамилец Алесь Адамович, очень любил литературу факта, литературу подлинности, сверхлитературу так называемую. И он пишет, что этот дневник, конечно, бесхитростен и глуп, но любовь и смерть — всегда любовь и смерть, даже если это любовь и смерть ткачихи, банкаброшница, с комбината, расположенного где-то близ Оки в маленьком городе. Даже если это глупая семнадцатилетняя девочка, которая влюблена в своего Серко, безграмотна абсолютно и дневник свой заполняет идиотскими стишками. Я склоняюсь к мысли, что это…