В 1942 году вообще мало что интересного происходило, в смысле литературы, слишком много интересного происходило на фронтах. Дело в том, что именно в 1942 году Янчевецкий получает Сталинскую премию, не какой-нибудь, а первой степени, за предыдущий роман трилогии «Нашествие монголов», за «Чингисхана». «Батый» выходит в том же, 1942 году, и становится одной из самых читаемых и любимых книг советской детворы. Ну а последняя часть трилогии увидела свет уже только после смерти Яна, она называется «К последнему морю». Эти книги даже в семидесятые были «макулатурными», что называется, то есть их выдавали за макулатуру, это показатель высокого литературного качества.
Как же так получилось, что исторический роман о нашествии монголов в 1942 году стал таким значимым произведением? Вот это, пожалуй, интересная тема, здесь есть некая пуанта, некая точка, о которой стоит поговорить. Вообще в России традиционно существовало два образа врага, и эти образы существуют до сих пор, — Восток и Запад. Восток нам по-настоящему не враги, не соперники, они наши друзья, они нам родня по духу. Когда мы с ними деремся, мы этим только по-настоящему взаимно обогащаемся. А вот Запад, те злобные враги, они только выглядят гуманными, а на самом деле они страшные, коварные и несут нам настоящее расчеловечивание.
Это лучше других понимал Эйзенштейн, чей фильм «Александр Невский» в первоначальном варианте, в первом сценарии Петра Павленко заканчивался следующим: вот Александр разбил героически на Чудском озере немецкую колонну, вот она врезается, немецкая свинья, в русскую кашу, в русскую аморфную массу, которая и поглощает ее, и гибнет здесь всякая структура, ну а потом, в финале фильма, Александр едет в Орду просить ярлык на княжение. То есть монголы ему милее и роднее, и перед ними он не унижается. Вот так хотел закончить Эйзенштейн свою картину, и Петр Павленко не возражал в своем сценарии, уже собственно, готовом. Но Сталин зарубил такую концовку, и вы все помните, какими словами, какой репликой заканчивается «Александр Невский»: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет русская земля». Вот автор этой канонической формулы именно Петр Павленко, на улице имени которого стоит музей Пастернака. Вот собственно, эта дихотомия между восточным и западным, между восточным и западным врагом, это самая мощная, самая важная дихотомия в русской исторической литературе, да и вообще в русской литературе, чего там говорить.
Не будем забывать, что Блок, написавший «На поле Куликовом», о борьбе с монголами и о борьбе с русской азиатчиной, о ненависти к этой азиатчине, он неожиданно в 1919 году пишет «Скифов». Стихи, которые и есть апофеоз той самой монгольщины и той самой азиатчины.
И вот роман Янчевецкого, Ян — это его псевдоним, взятый незадолго до Первой мировой войны, роман Янчевецкого интересен тем, что здесь нарисован очаровательный образ врага. Вот здесь, как раз то, что понравилось Сталину. Это образ монгольской империи, который для Сталина представляется образцом, идеалом этой самой империи. Тут проведена одна важнейшая мысль, тончайшая мысль — да, западный романтизм, западная империя, в которой на первом месте личность, это нам враждебно, ненавистно, потому что из этого получается фашизм, потому что из свободного духа ищущего, из фаустианства фашизм обречен получиться. Да, обречен. Потому что фашизм — это и есть романтизм, брошенный в массы. А наша идея другая. Наша идея — это массы, мы верим в простой народ, и в плоть от плоти которого его водитель, его вождь, и мы не верим в идеальные государства, в которых есть свобода личности. Наш общественный идеал — Орда.
Поэтому роман «Нашествие монголов», оно имеет не тот смысл, что русский народ от всего освободится и всех победит, нет. Это самоочевидно, «Нашествие монголов» это противопоставление одной империи другой империи. Не всякая империя плоха, империя Чингисхана, империя Батыя — это то, что нам очень даже нравится. Весь этот роман, по всему своему пафосу укладывается абсолютно в формулу Пушкина: «И за учителей своих заздравный кубок подымай». Отношения Орды с русскими — это не отношения захватчиков, это отношения учителей, у которых мы многое взяли.
И кстати говоря, в недавней книге Акунина «История государства российского» совершенно четко показано, что российская империя строилась по ордынским образцам, а Веллер недавно совершенно откровенно написал, что это был московский улус Золотой Орды.
До сих пор ломаются копья относительно того, в каких реально отношениях Россия находилась с Ордой. Да, ярлык получали, да, дань платили. Да, существовала ясачная зависимость, и самое главное, что существовала вообще зависимость феодальная от Орды, вассальная. Но по большому счету, было ли это рабство, было ли это покорение? Да нет, конечно. Русская религия, православная, могла спокойно существовать, и татары, которые напали на Русь, с очень многими русскими князьями дружили, находились в отношениях почти братских. И такой большой сторонник азиатчины и пассионарности, как Лев Николаевич Гумилев, любимый философ нашего почвеннического дискурса, конечно, он никакой, строго говоря, не историк, а именно философ, мыслитель, он замечательно объясняет, так ему это представляется, что Орда была гораздо менее враждебна Руси, чем Европа. Европа пыталась все время Россию переделать на свой лад, а Орда — это родное, это наше, по большому счету, мы одно из подразделений Орды.
И вот удивительно, роман, который, формально говоря, посвящен защите от монгольского нашествия, который рассказывает, как Рязань, в финале «Батыя», впервые отразила монгольское нападение. Да ничего подобного там нету, нет там страшного монгольского нашествия, там есть очаровательные образы монголов. Там есть могучий Чингисхан, а уж какой там Батый, это просто умиление. Я уже не говорю о том, что своим уникальным чутьем Ян понял, что нужно всячески подчеркивать близость урусов, русских, и Орды.
Самый положительный герой вот этой второй части, такой Арапча, он из пленников, которых взяли из Русской равнины, там он помнит, что отец его рыбу ловил, мать песни пела, вот эта вот серебристая рыба, это все, что он помнит. Но он помнит, что он урус, а урусы это такие воины, которых очень высоко ценят монголы, потому что отличительная черта Арапчи, как и у Маши Шараповой, — он в пылу битвы орет страшно. И когда орет, он совершенно забывает, что перед ним, он теряет память. Вот это русский воин, такой, которого трудно разозлить, но если разозлишь, то его не остановишь. Это, конечно, работает на патриотическую тему. Но самое главное, что Арапча, который принял ислам, и в исламе существует очень органично, он и есть как раз вот тот самый образ настоящего правильного русского, азиатского русского, который в это время Сталину очень угоден. «Батый» — это не просто историческая эпопея, а Сталин любил исторические эпопеи, нет, это книга о русской Азии, утопия русской Азии. Орда приходит на Русь и становится здесь чем-то другим.
Если немцы, растворяясь в этой массе, гибнут в ней, то арабская эта идея, и исламская, и арабская поэтика, и даже какие-то отзвуки «Тысяча и одной ночи», это органичнейшим образом входит в русскую речь. Ордынские порядки оплодотворяют Русь, и то, что Русь должна стать Ордой, чтобы успешно противостоять Западу — вот это и есть заветная мысль Янчевецкого, это и есть главная мысль странной книги «Батый». Потому что любой, кто читает эту книгу, он обратит внимание прежде всего на то, какие там симпатичные монголо-татары, какие они приятные, и как они витиевато говорят. Конечно, там есть классовая борьба, но в рамках этой классовой борьбы случается, что воин из простых, из табунщиков может выслужиться, и князь всегда внимательно с ним разговаривает, и следует его нуждам. И вообще, если ты настоящий храбрец, тебе всегда будет хорошо, даже если ты уродился простым неученым погонщиком. Ну и естественно, ученые люди, там есть такой замечательный совершенно дервиш, который сочиняет историческую книгу, он тоже все время оправдывает ордынскую власть, ордынскую систему. Потому что настоящие богатыри растут, конечно, только в Орде.
Немножко о том, как это написано. Написано это, в общем, никак, потому что Янчевецкий, он был трогательный человек, прекрасный. Всеволод Рождественский, который у него учился в гимназии, там он преподавал древние языки, вспоминает, что страница учебника была для него полем битвы. Он сквозь эту страницу видел древние сражения, он вообще был большой любитель экзотических рассказов о прелестных походах с учениками, где он рассказывал о достопримечательностях, о раскопках, о том, что вот было когда-то на этом месте. Он был настоящий учитель, от бога, но какой он был писатель, сказать очень трудно, потому что это все, по большому счету, такая орнаментальная проза в духе Серебряного века, в которой ничего особенно интересного, никаких литературных открытий не содержится. Интересен этот угол зрения на Орду, а вовсе не то, как это написано. Что касается жанра, то мы уже говорили с вами о том, что Катаев когда-то сказал, сказал Надежде Яковлевне Мандельштам: «Сегодня нужен Вальтер Скотт». Это действительно исторический роман, но сказать, что этот исторический роман бежит от реальности, мы не можем, напротив, этот исторический роман в реальности очень глубоко укоренен. Потому что Сталин нуждается в историческом прототипе своей империи, и именно Ян, не Толстой с его Петром или с Грозным, и не остальные, которых было множество, а именно, и в первую очередь, Ян показал Сталину идеальный образец, из которого его империя выросла. Это Орда, лучше для Руси — это Орда. Странное сочетание угнетения и дружбы, поэтому Сталинская премия за этот роман очень многозначна.
Сталин давал премии своего имени, как правило, с единственной целью — показать, твой сигнал услышан, твое послание прочитано, я тебя понял. Так получил премию Леонов за «Нашествие», за обоснование того, что враги народа, так называемые, любят Сталина еще больше, чем православные ортодоксальные парткомовцы. Так же получила Госпремию Николаева за «Жатву», с нами что угодно делай, только будь с нами ласков. Так же получил за свое послание «В окопах Сталинграда» Сталинскую премию и Виктор Некрасов, да, ты провел нас через поражения, но эти поражения сделали нас свехчеловеками. Точно так же и Ян, его послание было услышано. И в дальнейшем Сталин строил свою систему строго согласно Орде.
Если говорить о других, не исторических произведения Янчевского. Я читал когда-то в детстве его небольшие исторические повести, на фракийском что-то там было материале, на древнегреческом. Мне всегда это было скучно. Но дело в том, понимаете, это как раз тот случай, о котором тот же Веллер сказал: «Самая обида в том, что еще бы чуть и был бы блестящий писатель». Если бы он умел чуть лучше писать.
Ведь самое популярное произведение на азиатском материале в 1940-1950 годы — это дилогия Соловьева. 1938 год это «Возмутитель спокойствия» и 1952 год «Очарованный принц», причем не все знают, что «Очарованный принц» писался на пересылке. Просто Соловьев загремел в тюрьму по доносу, 5 лет ему дали, его узнал начальник пересылки и оставил его в Твери, писать вторую часть книги. И мрачная, трагическая атмосфера «Очарованного принца», она тем и предопределена, что он в тюрьме ее пишет, помните, он говорит: «Без улова иду я с базара моей жизни». Слава богу, его спас этот начальник тюрьмы, потому что уже в 1954 году Соловьева отпустили, он вернулся, сразу напечатал книгу и стал одним из знаменитейших советских авторов.
Дело в том, что на азиатском материале, на материале вот этой витиеватой орнаменталистики, этого многословного остроумия, этих любовных сцен, подобных рахат-лукуму, на этом материале многие писали, но удачно это выходило не у всех. Дело в том, что Россия была тогда огромной Азией, эта азиатчина, она взывала к обращению вот к этой стилистике «Тысячи и одной ночи». Помните знаменитое стихотворение Арсения Тарковского:
Шах с бараньей мордой — на троне.
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.
Да пребудет роза редифом.
Да царит над голодным тифом
И соленой паршой степей
Лунный выкормыш — соловей.
Вот этот «лунный выкормыш — соловей», это все, конечно, пришло из поэтики «Тысячи и одной ночи», или Фердоуси, кстати, не забывайте, что кедринское «Приданое» — это тоже Фердоуси, правда, усвоенное через Гейне. Азиатчина это самая популярная в это время тема. И поэтому, когда Ян обращается к азиатчине, у него получается, а когда он пишет на другие темы, он обычный посредственный исторический писатель. Хотя все равно человек он был трогательный и прекрасный, и высоконравственный.
