Конечно, Акутагава, скорее, европейский автор. Но для авангардиста это естественно, а он авангардист, он человек модерна. Отсюда – его чувство вины перед традицией, перед архаикой, которой, как казалось, он изменил. Акутагава больше всего похож на Хармса и на Кафку. И притчи их похожи, и мотивы, и поведенчески они похожи очень. Кафка и Акутагава вообще какие-то двойники, ну и Хармс – это такой тройник, к ним добавляющийся.
Я думаю, что Акутагава и русская литература, вообще японская и русская литература близки по одному критерию – по понятию предельности. Когда-то БГ очень точно сказал, что японская литература потому так устремлена к смерти, нацелена на смерть, потому что это литература острова. Как остров со всех сторон окружен водой, так жизнь со всех сторон окружена смертью. Поэтому тема предела для этих литератур актуальна.
Да, это, безусловно, так. Но я думаю, что это еще и предельность опыта, какое-то стремление к максимализму. Акутагава все время пытается нащупать пределы человеческой личности, поэтому описывает экстремальные ситуации – вспомнить «Муки ада», «Расемон» или «Зубчатые колеса». Для меня, конечно, Акутагава – один из самых родных авторов, хотя больше всего я люблю «Нос». Люблю его именно потому, что это совсем не гоголевская вариация.
Главная тема «Носа» – это то, чем ты тяготишься; то, от чего ты стараешься избавиться, может быть твоей особенностью, твоим лицом. И мне чисто эмоционально, чисто настроенчески нравится этот финал. «Теперь-то ты со мной навсегда», – сказал монах с умилением и поставил свой бедный нос холодному ветру. Как я люблю этот финал! Я тоже, может быть, хотел бы избавиться от некоторых вещей, делающих меня изгоем. Но все-таки я это изгойство ни как опыт, ни как эмоцию ни на что бы не променял. И не буду лицемерить, говоря, что хотел бы стать как все.
