А почему пародия? Видите ли, вот на семинаре своём я как раз и рассказываю, что пародия, во всяком случае в высоком её значении,— это единственный способ движения литературы, единственный способ её развития, потому что человечество, смеясь, как мы знаем, расстаётся со своим прошлым. И «Дон Кихот» — пародия. И «Гамлет» — пародия, кстати говоря, на хроники Самсона Грамматика, где Гамлет всех побеждает и где он вообще такой бойкий малый. И в Евангелии есть элементы пародии на Старый Завет, без которых не было бы абсолютной популярности этой книги.
Как правильно заметил один мой студент: «Ведь пародия потому так популярна, что она опирается на общеизвестный образец». Она реферирует с тем, что знают все, поэтому она задевает за очень многочисленные крючки. Вот мне кажется, что пародия — дело вообще хорошее. Но Килгор Траут с автором соотносится не напрямую. «Всегда я рад заметить разность». Если вы помните, именно автор Килгору Трауту должен в конце даровать бессмертие. Помните последнюю потрясающую фразу романа: «Верни мне молодость! Верни мне молодость!» И слёзы. И «ETC.» — последняя надпись.
О чём роман? Знаете, мне трудно говорить, потому что я жизнь прожил с этим романом. Я прочитал его, когда мне было восемь лет, на даче, в журнале «Иностранная литература», которая там лежала пачками. И мне так понравилась эта книга, что я, честно говоря, понятия не имею, о чём она. Я не смогу вам сказать. Самому себе к 50-летию совершенно противоположная интенция. Я себя с Воннегутом не сравниваю, я просто говорю, что в 50 лет такую книгу. Ну, как-то подвести предварительные итоги. И вот эти интенции совершенно противоположны. Воннегут выбрасывает всё из своей головы, а я, наоборот, пытаюсь привести в какую-то систему то, что я к этим 50 годам понял. Для него писание этого романа было, я думаю, наслаждением, потому что он, действительно хохоча, расстаётся со своим прошлым и вышвыривает всё, что отягощает его бедную больную американскую голову. А я в мучительно напряжённом отчаянии привожу хоть к каким-то позитивным итогам, хоть к какой-то системе то, что я успел за эти 50 лет понять. Поэтому вот «Июнь» — такая для меня мучительная книга. Я не знаю, насколько легко её будет читать (я стараюсь, чтобы легко), но писать её ужасно тяжело. После неё, надеюсь, во всяком случае следующие 50 лет я буду заниматься уже только какой-нибудь веселухой.
