Как вы относитесь к творчеству Милорада Павича?

Мне кажется, что Милорад Павич блистательный действительно автор, но то, как он рассказывает, интереснее, чем то, что он рассказывает. Это, по-моему, довольно частый случай виртуозного мастерства и изобретательности при достаточно узком, что ли, жизненном опыте и бедности мысли. Мне представляется, что безумно изобретательные формы его романов — роман-клепсидра, роман-словарь, я не знаю, роман-график — это очень хорошо. Но то, о чем он говорит, не стоит читательского усилия часто.

Это знаете, как у Кортасара. Вот он так гениально придумал форму «Игры в классики», или модели для сборки, но после этой сборки испытываешь все равно разочарование. Потому что, во-первых, это гениальная…

Павич – это при довольно бедном интеллектуальном насыщении, при довольно бедном понятийном аппарате замечательное умение рассказывать историю каждый раз другим способом. Эта нескучность делала бы его идеальным кандидатом на Нобелевскую премию.

Почему магический реализм популярен в Европе, тоже понятно. Потому что это остатки постромантического мировоззрения, это желание рассказывать сказки вместо унылых производственных сочинений, вместо унылого монотонного реализма. Мне-то как раз кажется, что магический реализм родился вместе с Гофманом. Он умел сочетать сновидческую достоверность деталей и полную непонятность целого, что и создает эффект страшного и заставляет нас…

Понимаете, я начитываю курс лекций по «республиканской литературе», по литературе советских республик. Начитал я уже грузин, украинцев и белорусов, дальше мне предстоит Армения, Азербайджан и Киргизия (в основном Айтматов). Дело в том, что тут возникает такая парадоксальная ситуация, вот этому я, пожалуй, уделил бы внимание более глубокое. Миф, мифологический или магический реализм возникает там, где есть колонизация. У Маркеса двойная колонизация — сначала инками, потом испанцами, у Фолкнера двойная колонизация — сначала победа над индейцами, потом победа над южанами.

У грузин явная совершенно двойная колонизация: скажем, мифологический роман Отара Чиладзе или «Дата…

Понимаете, большая ошибка была… И вот здесь ошибка Писарева, но понятно, почему он её сделал — он пытался действительно с точки зрения чисто полемической такой, радикальной подходить к оценке «Истории одного города». Большая ошибка — рассматривать Щедрина как сатирика. Щедрин — тоже поэт. И надо вам сказать, что хотя в «Истории одного города» масса сатирических замечательных страниц (перечень градоначальников, их описание, вот это все, «по рассмотрению оказался девицею», замечательная сатира на Екатерину, ну, замечательное совершенно описание Угрюм-Бурчеева, «история прекратила течение свое», «въехал в город на белом коне, сжег гимназию, упразднил науки»), но не забывайте, что глава о…

Толя, нельзя, потому что я не вправе это делать. Есть право любви. Я Хорхе Борхеса не люблю. Не люблю Хулио Кортасара, допустим. Габриэля Маркеса я люблю из всей великой плеяды. Поэтому — извините, никак. Я просто не чувствую вправе себя прикасаться к теме Хорхе Борхеса. При всем уважении такие тексты, как «Фрагменты апокрифического Евангелия», я не знаю, некоторые сонеты, вот эта новелла про ножи, которые доиграли драку своих хозяев… Ну, очень много хороших вещей. Но в принципе я, грех сказать, написал когда-то фразу, от которой совершенно не отрекаюсь: «Борхес — самое живое из всех мертворожденных явлений по обе стороны океана». Это какая-то совершенно мертворожденная литература, ничего не…

Что касается Борхеса. Я когда-то в одной статье в журнале «Новое время» назвал «самым живым из всех мертворождённых явлений по обе стороны океана». Да, я считаю Борхеса мертворождённым писателем. Я не люблю его. Я считаю, что Борхес наиболее адекватно изображён, конечно, у Умберто Эко в виде этого страшного Хорхе в «Имени розы», это действительно человек без смеха. У него есть гениальные тексты (никто этого совершенно не отрицает), такие как «Фрагменты из апокрифического Евангелия» (блистательный текст, по-моему) или этот рассказ, где два ножа доигрывают драму своих владельцев, или «Эмма Цунц». Ну, у него много есть замечательных текстов. Но при всём при этом Борхес по своей невероятной…

Да. И очень много таких форм. Из сравнительно недавних я могу назвать «Свидание с Бонапартом» Окуджавы, где целые куски написаны в строку рифмованной прозой. Из дальнейших, если углубляться, то, конечно, «Маски» Белого. Он сам считал это романом в стихах, записанным в строчку лишь для экономии места, анапестом. Я думаю, что на границе поэзии и прозы находится «Осень патриарха» Маркеса, но там синтез жанров. А вот так, чтобы были стиховые и прозаические куски… Пастернак собирался написать прозой часть «Спекторского», которая заканчивается в 1916 году, а стихами — главную фабулу, которая доходит до 1922-го. Он этого не осуществил, но такие примеры были, когда часть эпоса пишется прозой, а часть —…

Исключительно важна! Важнее, чем в поэзии, потому что в поэзии она может имитироваться звукоподражанием, аллитерацией, ритмом, а в прозе либо у человека есть дыхание, либо нет. Когда-то Горенштейн сказал очень точно (а я, вы знаете, чрезвычайно неравнодушен к этому писателю): «Проза больше нуждается в ритме, чем любой другой род искусства. Проза и кинематограф. Дыхание должно быть». Я согласен. У Горенштейна есть вот эта интонация.

Я могу назвать очень мало писателей, которые бы чувствовали по-настоящему симфонизм прозы. Конечно, Андрей Белым с гениальным строфическими повторениями в симфониях. Чем создаётся ритм в симфониях Белого? Одна и та же прозаическая фраза через неравные…