Как вы относитесь к пародиям Фимы Жиганца (Александра Сидорова) — переводу на уголовный жаргон классической литературы?

Евгений Федоров довольно подробно в «Жареном петухе». Вообще, Федоров, по-моему, первоклассный автор, я его горячо рекомендую. «Бунт» у него главная книга. Мне кажется, что у Юрия Грунина в «Спине земли» можно найти довольно яркие зарисовки. Конечно, Дунский и Фрид. Главный их такой уголовный рассказ — «Лучший из них», очень вам его рекомендую. И, конечно, «58 ½: записи лагерного придурка» — одного Фрида, но там есть письма Дунского и записки об их совместном опыте в Инте. Это, конечно, потрясающий текст, и там очень много сказано о блатном мире тех времен. Фима Жиганец — псевдоним, естественно, известного ростовского журналиста, довольно много написавшего о сучьих войнах. И, конечно,…

Краковский, во-первых, написал после этого довольно много. Прожил, если мне память не изменяет, до 2017 года. Он довольно известный писатель. Начинал он с таких классических молодежных повестей, как бы «младший шестидесятник». Их пристанищем стала «Юность», которая посильно продолжала аксеновские традиции, но уже без Аксенова. У Краковского была экранизированная, молодежная, очень стебная повесть «Какая у вас улыбка». Было несколько повестей для научной молодежи. Потом он написал «День творения» – роман, который не столько за крамолу, сколько за формальную изощренность получил звездюлей в советской прессе. Но очень быстро настала Перестройка. Краковский во Владимире жил,…

Ну, наверное, потому, что чем больше художник, тем тоньше он работает. Но я вообще не возражаю, чтобы главные герои проговаривали главные мысли. Или как советует Леонид Леонов: «Заветные мысли надо отдавать самому отрицательному герою — и тогда вас не сразу убьют». Я никогда, к счастью, не имел необходимости при советской цензуре прибегать к таким хитростям, но я могу понять этот приём. Вообще, на самом деле главные мысли в романе не должны проговариваться героями, главные мысли должны приходить к читателю; проза должна не высказывать мысли, а вызывать состояния. Вот это мне кажется главным. И вот это очень хорошо умел ранний Пелевин, а потом он почему-то от этого отказался. Может быть,…

Видите, в чем дело? Кожушаная — безусловно, Тягунов — безусловно (если брать «Ногу», а больше мы, собственно, ничего и не знаем), и, конечно, Ерохин,— они все были людьми все-таки 70-80-х годов, людьми той сложности, и когда настала новая простота, им всем стало нечем дышать. У каждого были свои причины, свои поводя для гибели.

В случае Ерохина это было, по всей вероятности, самоубийство, в случае Кожушаной — внезапная болезнь, в случае Тягунова — интоксикация, но совершенно очевидно, что делать им было нечего: их как-то срезало время. «И меня срезает время, как сточил твой каблук». Надо было обладать тогда очень гибкой психикой, чтобы не задохнуться в этом новом безвоздушном…

Это довольно трудный вопрос. Был ли это всплеском оккультизма только? По крайней мере, в Российской Империи это было и религиозным возрождением. А насчет всплеска оккультизма в 70-е – это было, скорее, грязной пеной, возникшей вокруг еще одного русского религиозного возрождения, представителями которого были Аверинцев, Желудков, Мень. Великие богословы и проповедники. Грязная пена всплывает вокруг всякого явления.

Андрей Синявский мне как-то сказал, что пошлость лучше, чем снобизм. Снобизм, как он сформулировал, это попытка воспарить без достаточных на то оснований. А пошлость – вещь естественная и здоровая, пошлость – это так же естественно, как тень, отбрасываемая…

Да нет, это довольно устаревшая мысль. Рассказ жив благодаря двум форматам, которые непредсказуемым, неучтенным образом выдвинулись на первый план. Были люди, которые рассказ хоронили. Сборник новелл действительно превратился в такую определенную экзотику, и я объясню, почему. Во-первых, есть блог, а во-вторых, есть глянцевый журнал, который предоставляет для рассказа, пожалуй, универсальную, пожалуй, идеальную площадку. На фоне кризиса «толстых» журналов глянец, по точному предсказанию Шкловского, выдвинулся из маргинальных позиций в центр. И, конечно, благодаря глянцу, где охотно печатаются и Сорокин, и Пелевин, и молодые, талантливые мастера, рассказ отвоевал свое…

Есть три редакции «Таинственного незнакомца», они все разные. Во-первых, эта вещь антиклерикальная, что для Марка Твена очень принципиально. Он после смерти жены, что называется, отвязался и перестал себя смирять. Во-вторых, это ещё одна вещь о детстве, немножко похожая на «Вино из одуванчиков» — такие воспоминания о детстве и, если угодно, о первом мировоззренческом кризисе. А в-третьих, это мысль, немножко близкая Пелевину, о том, что «нет ничего на свете, а ты — только чья-то мысль». Это интересная версия, интересная идея, но об этом надо говорить отдельно.

Да нет, не старше. Просто, понимаете, сам Самойлов сказал: «Мы романтики, а Окуджава сентименталист». Сентименталист по сравнению с романтиком всегда выглядит младше. Он какой-то такой детский, инфантильный. Вот почитайте Стерна — это ребячливая проза, детская. Она всё время ребячится. Почитайте Карамзина — это тоже такое литературное детство. Тогда как романтики — это люди действия. И даже романтический подросток выглядит старше сентиментального ребенка.

Окуджава и плотно примыкающий к нему Юрий Давидович Левитанский — оба они довольно наивны на фоне военных поэтов. Вот видите, Слуцкий и Самойлов оба (ну и Коган, не доживший до победы) гордились военным опытом. Для них…

Маяковский говорил: «Мою пьесу надо переписывать под современность. «Мистерия-Буфф» написана для того, чтобы каждое время находило в ней свое и свое в нее вписывало». У меня, кстати, была идея – сделать новую «Мистерию-Буфф». И я помню, спросил Пелевина: «Вот я хочу сделать новую «Мистерию-Буфф», но не могу понять, куда они приходят. Потому что у Маяковского они приходят в коммунистическое будущее». И Пелевин говорит: «Они приходят в голову Маяковскому». Типичный ответ по Пелевину, очень остроумный.