Как вы объясните антисемитизм Льва Гумилёва?

Это тема для отдельной лекции, очень большая. Я не собираюсь расставлять здесь моральные акценты, да и кто я такой? Но причина, понятно, в одном, и этого нельзя сбрасывать со счетов: уродливое общество, уродливое общество, уродливые коллизии порождают уродливые отношения. Грех сказать, «Июнь» написан об этом. О том, как мальчик мучает девочку, а девочка — мальчика, потому что они живут в больной стране, готовящейся к войне.

Лев Гумилев прожил страшно уродливую жизнь. Он считал, что он страдает за мать, за отца и за мать. Это было в известном смысле так. Он считает, что она предпринимает недостаточно усилий для его освобождения, а она говорит: «Ради его спасения я пожертвовала именем. Я…

То, что Шамолин (замечательный новосибирский антрополог) называется одержимостью,  – это то, что Гумилев называет пассионарностью. Это состояние варварства. Состояние необузданности и необразованности, непросвещенности. В общем, то, что поклонники Льва Гумилева называли «пассионарностью», мне представляется невоспитанностью, назовем это так. Потому что люди, которые ставят принципы выше жизни, которые жизнью не дорожат,  – это как раз люди просвещенные, как правило. Это хорошо показал Быков в «Сотникове» или «Обелиске», Шепитько в «Восхождении». Это люди интеллектуальные, а не прорывы подпочвенной магмы. Это как раз следствие высокой мотивированности и высокого…

Это совершенно исторически необходимо. Потому что всякий христологический персонаж раскалывает, а не объединяет.

Это не значит, конечно, что Трамп — христологический персонаж, нет. Раскол, который осуществляет христологический персонаж, другой природы. Он раскалывает не пополам. Вот это очень важно помнить. Раскол пополам — всегда зло, выбор дьявола. Потому что дьявол предлагает на выбор, как бы сказать, взаимодополняющие и взаимопредполагающие вещи. Например, свободу и порядок.

Вот это, я сейчас сам сформулировал. И в этом выдающееся счастье нашего общения, нашей передачи — что мысль иногда приходит, и приходит неплохая мысль. Надо только это где-то как-то…

Ну, видите, Лев Гумилев был изувеченный человек, искалеченный и лагерями, и собственно предыдущей жизнью, и арестом ещё в тридцать пятом году, когда его вытащили чудом благодаря Правдухину и благодаря переданному Ахматовой письму в Кремль, ну и благодаря самой Ахматовой, конечно, в первую очередь. Он считал, что мать делает недостаточно для его освобождения. Больной измученный сломанный человек. К тому же ему нашептали. Всегда были люди, которые пытались её поссорить с сыном. Нашептывали ей, нашептывали ему. А под конец его к ней просто не пускали. Он же собирался прийти в больницу в последний раз во время инфаркта, по-моему, третьего, шестьдесят пятого года, он пытался прийти, но его не…

Нет, мы разочаровываемся в том, что технический прогресс способствует нравственному. Мы замечаем, что технический прогресс, безусловно, необходим, но нравственный идет своими путями и отдельно. Главное в техническом прогрессе – компьютеризация по Лему и ускорение по Оруэллу. Все становится быстрее. Даже не по Оруэллу, а по Уэллсу, хотя тема эволюции для Оруэлла важна. Мир ускоряется очень сильно. Гессе вообще считал, что мы живем в фельетонную эпоху, когда фельетон становится главным жанром – жанр быстрого отчета о происходящем.

Я думаю, современное человечество разочаровывается в том, что технократический прогресс каким-то образом способствует интеллектуальному росту.…

Петр Андреевич Вяземский, не забывайте, в момент написания «Войны и мира» был глубоким стариком, он умер-то, насколько я помню, в 1878 году, сколько же ему было? 86 лет. Он родился прежде Пушкина и пережил его на сорок лет. Соответственно, князь Петр Андреевич Вяземский при всех своих бесспорных талантах в зрелости, в 1831 году был значительнее радикальнее Пушкина, и ему очень не понравились «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». А с годами он сделался охранителем, как это сплошь и рядом бывает. И хотя «Старая записная книжка» — это великолепное чтение, и поздние стихи Вяземского исключительные — «Жизнь наша в старости — изношенный халат…»,— нет, это все прелестно, но идеологические его…

Да не ждала, они и так ее уничтожали. И я не думаю, чтобы задумана была ловушка, чтобы заманить ее сюда. Разумеется, было очевидно, что Эфрона после убийства Рейса они заберут. Вопрос о степени его участия там — был ли он только шофером, убивал ли,— это дискутируется. Но то, что для Эфрона не было пути, кроме бегства в Россию, это очевидно. А для Цветаевой бегство было совершенно не императивным. Она могла остаться там с Муром, но она же написала: «Вот и пойду, как собака». Она же писала ему в письме: «Я буду за вами ходить, как собака». И двадцать лет спустя написала в той же тетради: «Вот и пойду, как собака».

Я не знаю, осталась ли Цветаева в живых, если бы они остались с…

Не верю в это. Я помню замечательную фразу Валерия Попова о том, что когда ты идешь среди ленинградской классической архитектуры, ты понимаешь свое место, ты знаешь его. Справедливо. Но знаю я и то, что никакая архитектура, к сожалению, не способна создать для человека культурную, воспитывающую его среду. В Европе все с архитектурой очень неплохо обстояло: и в Кельне, и в Мюнхене, и никого это не остановило. И в Австро-Венгрии, в Вене, неплохо все обстояло. И все это уничтожено. И Дрезден, пока его не разбомбили, был вполне себе красивый город. Я не думаю, что городская среда формирует. Формирует контекст, в котором ты живешь.

Другое дело, что, действительно, прямые улицы Петербурга как-то…

Да это сравнение как раз на поверхности. Мне кажется, что гораздо точнее был Шафаревич, сказавший, что это похоже на империю инков. «Римская империя времени упадка», как спел тогда же Окуджава,— она была похожа Советский Союз, но все-таки Советский Союз издыхал каким-то более омерзительным образом. Сумерки всех империй похожи. На самом деле на поздний Рим больше похож, наверное, последний век русской империи, российской. А на советский, на издыхание советской империи и порождающий сейчас всякие пароксизмы и миазмы,— это уже поздняя Византия. У меня есть «Византийская баллада» или (что более правильное название) «Византийский блюз», который я два раза читал во всех местах. Это…

Понимаете, сейчас модерну дается, как правило, такое уничижительное определение, что модерн –  это разрыв с традицией. А традиция – это по умолчанию, по определению хорошо. А модерн включает в себя разрыв с традицией, по определению. Но я рискнул бы сказать, что это трудный, сложный, долгий, мучительный разговор, потому что модернизм сам по себе – явление довольно демоническое. И модернизм возникает именно там, где традиция уперлась в тупик. Люцифера или Прометея зовут на помощь, когда ничего другое не помогло.

Да, в российской культуре случилось так, что традиция, славянофильство, сороковые годы уперлось в запретительство, уперлось в будущее. И тут понадобился модерн как…