Что отличает русскую литературу от немецкой или американской, кроме того, что она написана на русском языке?

Нет, мы разочаровываемся в том, что технический прогресс способствует нравственному. Мы замечаем, что технический прогресс, безусловно, необходим, но нравственный идет своими путями и отдельно. Главное в техническом прогрессе – компьютеризация по Лему и ускорение по Оруэллу. Все становится быстрее. Даже не по Оруэллу, а по Уэллсу, хотя тема эволюции для Оруэлла важна. Мир ускоряется очень сильно. Гессе вообще считал, что мы живем в фельетонную эпоху, когда фельетон становится главным жанром – жанр быстрого отчета о происходящем.

Я думаю, современное человечество разочаровывается в том, что технократический прогресс каким-то образом способствует интеллектуальному росту.…

Я уже говорил о том, что бывают книги плохие, но важные. Эта книга плохо написана. Она сентиментальная. Там Еванжелина Сен-Клер — это вообще такой же фальшивый и такой же надутый персонаж, скажем, как Флоренс в «Домби и сыне». Но у Диккенса был художественный талант, а у Гарриет Бичер-Стоу не было. Этот роман вообще был так популярен только потому, что это была любая книга Владимира Ильича Ленина, который всё детство над ней плакал, сжимая кулаки. Но иногда влияние плохой, но важной книги на ребёнка может оказаться определяющим, потому что чем читать что-нибудь эстетское, весёлое, бесконечно остроумное, ребёнку надо иногда в детстве прочесть сентиментальную, плохую книгу. Я до сих пор помню…

Вот понимаете, в своё время Пульхритудова на журфаке (Елизавета Михайловна), она задала нам вопрос: «Что предопределяет бродячесть сюжета? Почему тот или иной сюжет становится бродячим?» У меня появилась тогда довольно, так сказать, и до сих пор меня занимающая мысль о том, что для этого сюжет должен быть амбивалентен, то есть он должен предполагать вчитываемость различных концепций в одну и ту же сюжетную рамку. Ну, классический пример — я тогда, собственно, и рассматривал его, у меня был такой доклад «Три «Крысолова» на хамельнском сюжете о крысолове. Ну, я рассматривал Грина, Цветаеву и пьесу Слепаковой «Флейтист». Мне кажется, что Крысолов выступает иногда символом добра, иногда —…

Я писал об этом в такой статье «Молчание классики». Но действительно я думаю, что проблемы, которые вдохновляли Филдинга или Диккенса, и мучали, они современному ребенку мало что скажут. Но российская история особая, она прощелкивается, проворачивается, она воспроизводится, поэтому «Отцы и дети» — актуальная книга, «Воскресение» — актуальная книга. В общем, ничего абсолютно в этом смысле не меняется. Мы от нашей классики не отходим. Вот перейдем из замкнутого круга в следующую стадию — начнем меняться.

О том, что останется или не останется в истории, я судить не уполномочен. Ну, Денис Драгунский останется, безусловно. Или некоторые поэты, некоторые прозаики, которые находятся сейчас в России, останутся в истории. Из тех, которые сейчас вне России, это, безусловно, Букша с ее новым романом «Маленький рай» и с предыдущими. Она – один из самых думающих сегодня людей. Безусловно, Улицкая – она себе место обеспечила, Сорокин обеспечил. Тут говорить не о чем, спорить не о чем.

Я думаю, что хорошие шансы есть у молодых авторов – у тех, кому сегодня, условно говоря, лет двадцать пять, как Илье Воронову.

Если вопрос был о тех вписавшихся в литературный контекст, кто подсуетился и…

Понимаете, я прошел через такое яростное увлечение Лоренцом, потому что моя горячо любимая и до сих пор мною чтимая теща от первого брака Инга Полетаева — этолог, этолог очень хороший, и она много занималась поведением разного рода зверей и аналогиями их поведения с людским. И по ее настоянию я Лоренца в двадцать два года прочел. И я не помню там этой мысли насчет торопливости нашего века.

Понимаете, апология медлительность характерна для тугодумов. Мне кажется, что вот эта апология неторопкости, неспешности, «десять раз подумай, двадцать раз перепиши», апология работы, трудового пота,— понимаете, правильно сказал Набоков: «Мир был сотворен в минуту отдыха». Не все…

Видите, там какая вещь? «Братья Карамазовы» – роман бродящий, переходный (это термин Аннинского – «бродящий»). Толстой в этом состоянии прожил всю жизнь, а Достоевский в него впадал иногда. И вот мне кажется, у него переходный период по-настоящему, это или самая ранняя вещь (например, «Село Степанчиково») или последний роман – «Братья Карамазовы». Дело в том, что «Братья Карамазовы» – это роман отхода от реакции, это роман постепенно нарастающей ссоры с Победоносцевым, это роман. У Достоевского в жизни было два главных разочарования: он разочаровался в идеях революционных, фурьеристских, левых, но под конец он разочаровался в государственности. Поэтому этот старец, который у него там…

Не факт. Очень возможно, что будет эффект. Гениальное заставит себя оценить рано или поздно. Но дело в том, что человек уже не произведет такого впечатления, какое производил Вийон. Потому что Вийон был 600 лет назад.

Точно так же мне, я помню, один выдающийся финансист сказал: «Хороший вы поэт, но ведь не Бродский». Я сказал: «Да, хороший вы банкир, но ведь не Ротшильд». Потому что Ротшильд был для своего времени. Он был первый среди равных. Сейчас, когда прошло уже 200 лет с начала империи Ротшильдов, даже Билл Гейтс не воспринимается как всемогущий, не воспринимается как символ. Потому что, скажем, для Долгорукова, героя «Подростка», Ротшильд — это символ, символ…

Он ищет Бога. Это нормальная история. Дело в том, что вера в Бога сама по себе — проблема довольно-таки детективная. Неинтересен детектив, в котором ищут только преступника. Уж преступника автор знает. Берясь за детектив, он заранее знает разгадку.

Вот Достоевский, я не очень люблю этого автора, но я восхищаюсь его изобретательской дерзостью, потому что, конечно, «Преступление и наказание» — это детектив принципиально новый или, как я там насчитал в сюжетных схемах, девятого типа, когда ясно, кто убил, кого убил, когда и где, но непонятно, зачем. И главное, непонятно — и что теперь? Поэтому настоящий детектив — это детектив, где автор разыскивает метафизическую истину, её обоснование.…