Мне Матвеева в свое время дала мантру. Если вам хочется ввести себя в ярость, повторяйте: «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка! Вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка!». Это, конечно, великое дело – иметь великих сторонников. Но я сам пытаюсь придумать стихи, которые я считаю самыми бодрящими. Мне хочется вспомнить многое из Кирсанова, многое из Киплинга, из Асеева, может быть. Асеев – плохой поэт, но у него были замечательные тексты. Вспомним «Чёрного принца»:
Белые бивни
бьют
в ют.
В шумную пену
бушприт
врыт.
Вы говорите:
шторм –
вздор?
Некогда длить
спор!
Видите, в пальцы нам
врос
трос,
так что и этот
вопрос
прост:
мало ли видел
матрос
гроз, –
не покидал
пост.
Даже и в самый
глухой
час
ветер бы вынес
слугой
нас,
выгнувши парус
в тугой
пляс,
если б – не тот
раз.
Слишком угрюмо
выл
вал…
Бурный у трюма
был
бал…
Море на клочья
рвал
шквал…
Как удержать
фал?
Но не от ветра
скрипел
брус, –
глупый заладил
припев
трус:
«Слишком тяжёлый
у нас
груз.
Слышите стен
хруст?»
Шкипер рванул его:
«Брысь
вниз.
Будешь морочить нас
правь
вплавь.
Слишком башку твою
весь
рейс
клонит золота
вес».
Этот в ответ:
«Груз –
сух,
море – стекло,
и циклон –
глух,
если ты в траверс
чужих
бухт
станешь, как добрый
друг.
Если ж пушечный
рвёт
рот
тёплых и ласковых
вод
ход, –
даже речной
уведёт
брод
в чёрный
водоворот.
Дальше там жидко идет, но вот это страшное энергичное начало. Это «Черный принц» асеевский. Я иногда не то что время шторма, а просто во время долгого марша утомительного, часто повторяю про себя: «Белые бивни бьют, вьют… в белую пену бушприт врыт». Это здорово.
Очень хорошо бывает почитать Игоря Юркова, любимые мои «Арабески»:
Гончие лают,
Шурша в листах,
В гусарском домике
Огни зажжены.
Ты знаешь, Татьяна,
Какой это прах –
Наша любовь
И наши сны.
Когда поют комары
И в открытом окне
Сырая ночь
Осыпает листы,
Скажи, Татьяна,
Можно ли мне
С тобою пить
И жить «на ты»?
«Пустая и глупая шутка жизнь»,
Но как она радует
Меня.
– Скажите, гусары,
И ты скажи –
Где столько музыки
И огня?
Наши товарищи
Лермонтов и Фет
Проиграли чёрту
Душу свою.
Я ведь, Татьяна,
Последний поэт –
Я не пишу,
Я пою.
Если целиком прочитать, то стих довольно мрачный. Но знаете, если вам сейчас искать мантру, то что-то такое действительно безумно свежее, безумно бодрящее. Я тоже занимаюсь такой стихотерапией. Кстати, та же Матвеева собиралась издать сборник стихов «Стихотерапия».
Кстати, Гумилев «Открытие Америки»:
Конечно, в целом виде это длинно, но в кусках:
Свежим ветром снова сердце пьяно,
Тайный голос шепчет: «все покинь!» —
Перед дверью над кустом бурьяна
Небосклон безоблачен и синь,
В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь.
Мы с тобою, Муза, быстроноги,
Любим ивы вдоль степной дороги,
Мерный скрип колес и вдалеке
Белый парус на большой реке.
Этот мир, такой святой и строгий,
Что нет места в нем пустой тоске.
Ах, в одном божественном движеньи,
Косным, нам дано преображенье,
В нем и мы — не только отраженье,
В нем живым становится, кто жил…
О пути земные, сетью жил,
Розой вен вас Бог расположил!
И струится, и поет по венам
Радостно бушующая кровь;
Нет конца обетам и изменам,
Нет конца веселым переменам,
И отсталых подгоняют вновь
Плетью боли Голод и Любовь.
Дикий зверь бежит из пущей в пущи,
Краб ползет на берег при луне,
И блуждает ястреб в вышине, —
Голодом и Страстью всемогущей
Все больны, — летящий и бегущий,
Плавающий в черной глубине.
Веселы, нежданны и кровавы
Радости, печали и забавы
Дикой и пленительной земли;
Но всего прекрасней жажда славы,
Для нее родятся короли,
В океанах ходят корабли.
Это очень клево! Это попытка такой секстины, там довольно сложная разбивка на рифмы, но как ни смотри, это же не форма нас пленяет. Пятистопный хорей – это же всегда размер движения – «Выхожу один я на дорогу». Но если лермонтовский герой хочет уснуть, то гумилевский герой хочет вечно странствовать. «Выхожу один я на дорогу и бегу, и мне отлично, выбегаю один я на дорогу». Вот это Гумилев. Гумилев – это, конечно, такой Лермонтов. Поэтому поэмы «Мик» и «Мцыри» написаны одним размером на сходный сюжет. Гумилев ладил себя под Лермонтова, и погиб, как Лермонтов, и шел на восток, как Лермонтов. Но вот у Лермонтова слишком сильна была меланхолия, хотя он тоже любил дорогу, выход, авантюру. Мне кажется, ничего более бодрящего, чем Гумилев, еще пока не придумали.
