Чем объясняется недостаточная популярность Александра Соколова?

Я активно не люблю прозу Саши Соколова. То есть я активно не понимал, в упор не понимал, что можно найти в книге «Между собакой и волком». И мой учитель Евгения Вигилянская, и выдающийся филолог Ольга Матич, и десятки моих близких друзей захлебываются от восторга, говоря именно об этой книге. Но я настолько ничего в ней не нахожу, мне кажется, что это настолько пустое плетение словес.

Я чувствую себя как Джек Лондон, когда он, прочитав первые 16 страниц «Крыльев головки» Генри Джеймса, швырнул эту книгу в стену со словами: «Да объяснит ли мне кто-нибудь, черт возьми, что там происходит?» Надо, чтобы кто-то пересказал. Мне понятно, что там происходит, но я не понимаю, что в этом…

Так видите ли… Это, во-первых, не на ваш взгляд, а вы цитируете определение Набокова. Набоков там увидел воспоминания о родных местах и о дачной жизни своей усадебной. На самом деле, просто мне кажется, что Саша Соколов — это необычайно вторичный писатель, который в огромной степени растет из Джойса, особенно в «Школе для дураков». А вот наиболее резкое неприятие вызывает у меня книга «Между собакой и волком», именно потому, что никакого языкового чуда я там не вижу, а вижу страшное пустословие, избыточность, и, если угодно, стилистические игры на совершенно пустом месте. Я никогда не любил чистый стиль. Что поделаешь, есть какие-то пороки восприятия и у меня. Вот Набоков мне очень нравится, а Саша…

Я не люблю «Школу для дураков». Я считаю это хорошим романом. «Между собакой и волком» считаю совсем уже не моим, скажем так, чуждым мне абсолютно. Про «Палисандрию» я молчу. Я знаю людей (например, Ольга Матич, превосходный славист), которые считают вообще Соколова лучшим, что было в самиздате. И действительно есть некий парадокс в том, что два самых популярных текста русского самиздата (они же и самых элитарных) — это «Москва — Петушки», сложнейший текст, и «Школа для дураков». Там интересные фокусы с раздвоением сознания. И мне очень нравится вторая глава в «Школе для дураков», вот эти короткие рассказы (про жену профессора и так далее). Но в принципе я не фанат Саши Соколова. Как-то он очень от…

Нет, я согласен с теорией Акунина (то есть Фандорина), что старость — высшая точка человеческого развития и что надо бы, наоборот, в старости постигать новые умения, достигать нового нравственного совершенства. Старость не постыдность, это доблесть. Дожил — молодец, это уже говорит о тебе хорошо, значит, богу ты зачем-то нужен. Не дожил — героично, дожил — значит, достоин. Мне кажется, что здесь есть определенный как раз смысл. Как Синявский сказал, что надо готовиться к главному событию нашей жизни — к смерти. Старость в некотором смысле предшествует к главному событию жизни, готовит нас к нему, старость — высший итог духовного развития, так, во, всяком случае, должно быть. Это не деградация. Не…

Как говорит Мария Васильевна Розанова: «Никогда никому не завидую, потому что считаю себя лучше всех». Вот одна из выгод тщеславия. Но завидую, конечно, многим, другое дело, что это все в основном классики, им я завидую страстно. И учителям своим я доброй завистью завидовал всегда, завидовал многим качествам Житинского, завидовал Слепаковой. Преклонялся, а не завидовал. Это немного другое. Так, чтобы я испытывал какую-то острую писательскую зависть к кому-то из современников — нет, я этого сказать не могу. Я завидовал, скажем, Владимиру Шарову, его знанию истории и его человеческим качествам, которые позволяли ему на многое с таким спокойствием смотреть, с такой объективностью.…

Вот это, знаете… Я как-то с Алексеем Ивановым обсуждал этот вопрос, почему такая страшная, странная особенность русского характера. Все, увидев своих за границей, радуются. Мы, увидев свои за границей, досадуем.

«Это потому, что всего мало»,— говорит Иванов.— «Приходится всем делиться. И поэтому даже русский человек, увидев русского человека в пустыне, не обрадуется, потому что даже песка в этой пустыне покажется ему мало». Это интересная точка зрения, как бы такое воспитание долгим дефицитом, но если говорить серьезно, то я думаю, тут причина в другом. Действительно, любимая фраза Солженицына, он цитирует там, насколько я помню, кого-то из публицистов журнала «22», чуть…

Я начитал в свое время «Коня бледного». Это хорошая книга, где всякий герой-модернист изучает главную загадку собственной личности — отсутствие у него моральных ограничителей или, проще сказать, отсутствие у него совести, если угодно. Роман «То, чего не было» мне кажется более удачным даже. «Конь вороной» мне не был особенно интересен. Я очень люблю стихи Савинкова, как и стихи Савенко. Вот эти два «подростка», два уроженца Харькова, так точно параллелящие друг друга, вошедшие в литературу под псевдонимами (Ропшин и Лимонов), мне более интересны как поэта. Вообще, параллель совершенно гениальная, просто гениальная параллель. Господь таким наглядным все делает в России. И то, что они оба…

У меня есть догадки. Но о том, что близко, мы лучше умолчим.

Ходить бывает склизко
По камушкам иным.
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.

Пелевин очень близок к Гоголю — во всяком случае, по главным чертам своего дарования — но инкарнацией его не является. Дело в том, что, понимаете, постсоветская история — она, рискну сказать, в некотором отношении и пострусская. Как правильно сказал тот же Пелевин, вишневый сад выжил в морозах Колымы, но задохнулся, когда не стало кислорода. Вообще в постсоветских временах, он правильно писал, вишня здесь вообще больше не будет расти.

Он правильно почувствовал, что советское было каким-то больным изводом…

Я не говорил бы о какой-то «потрясающей популярности». Я бы говорил о том, что этот сериал, во-первых, событие на безрыбье. Потому что в России сейчас кризис осмысленных высказываний как о недавнем, так и о давнем прошлом. А Жора Крыжовников все-таки не под забором найден; он, безусловно, серьезный профессионал. Он умеет делать кино, это не пропьешь, что называется. Это врожденное.

Но и безрыбье, конечно, полное. Оно такое советское, когда главным событием десятилетия были «Семнадцать мгновений весны». При этом это очень хороший сериал – «Семнадцать мгновений весны». Это тоже осмысленное, блистательное высказывание, стилистически очень интересное, с очень интересной…

У меня есть довольно обширная лекция на эту тему — и образ вечной женственности с его коннотациями, и связь его с падшей женщиной, с жертвенной женщиной. Самый яркий, самый интересный образ здесь — это, конечно, Сонечка Мармеладова, понятное дело. Катюша Маслова в меньшей, конечно, степени, потому что «Преступление и наказание» — причта, а «Воскресение» — реалистический или даже квазидокументальный, «мокументальный» роман. Что касается купринской «Ямы» — это, опять-таки, физиологический реализм. А вот Катька блоковская — это тот же образ вечной женственности, попранной женственности, который возникает у Пастернака в «Повести», где сигнальная простота христианства — вот эта проститутка…